Две судьбы. 18 февраля 1942 года  немецкие палачи  расстреляли свыше 200 человек мирного еврейского населения Злынковского района

Их осталось двое. Девочка Буся и мальчик Миша. Остальных евреев, живших в небольшом городке 3лынка, фашисты расстреляли у них на глазах.

Расстреляли родителей, братьев, сестер. А эти двое, чудом уцелевшие, остались в зимнем лесу, как затравленные волчата, один на один с морозом, снегом и…враждой, которая витала в воздухе. Враждебными были каждый куст, случайный встречный, дом с клубящимся дымом над ним. Куда идти, у кого искать спасения? От этих дней, кроме страха, ощущения безысходности, у Миши остались еще почерневшие, обмороженные ноги. А у Буси… Она навсегда потеряла возможность стать матерью. В сорок пятом Буся захотела встретиться с тем, кому, как и ей, удалось выжить. Познакомили их взрослые, сказав при этом:

«Дети, если Всевышний спас только вас, значит, вы должны и дальше быть вместе». Они послушали старших. И с сорок пятого не расставались друг с другом.

Когда знакомишься с такими людьми, как Михаил  и Буся Любкины, становится страшно. И каждый раз понимаешь, что никаких литературных способностей не хватит, чтобы рассказать об их жизни.

Говорят, Фадеев как-то спросил у Сталина, можно ли отразить тридцать седьмой год в литературе. Сталин долго молчал, а затем спросил, есть ли в Союзе писателей Шекспиры.

-Нет, нет у нас Шекспиров, — угодливо отвечал Фадеев.

-Ну, тогда и не задавайте глупых вопросов, — ответил вождь.

Да, для рассказа о людях, переживших Холокост, тоже нужны Шекспиры. И  если я все-таки берусь о них рассказать, так только с одной целью: привлечь к судьбе Любкиных более талантливых писателей, журналистов, сценаристов, наконец.

В Злынке, расположенной на стыке России, Украины и Белоруссии, перед захватом ее гитлеровцами жило около двухсот евреев. Среди них были и две многодетные семьи — Любкины и Гардашниковы. Дети этих семейств  друг с другом особенно не общались, хотя Миша Любкин и Буся Гардашникова были одногодками и учились в одном классе местной средней школы.

В августе сорок первого в город вошли гитлеровцы. Немцы есть немцы. Они остались педантами даже в таком деле, как уничтожение людей. Во всех городах Украины, Белоруссии, где вершился геноцид евреев, все делалось по одному и тому же сценарию.

Так было везде. Так случилось и в Злынке. Первое, что гитлеровцы сделали, — расстреляли взрослых мужчин, чтоб исключить хоть какое-то сопротивление. А остальных — детей, женщин, стариков — согнали в гетто, созданное за городом, в бараках бывшей машинно-тракторной станции. Охрана гетто была поручена местным полицаям. Они знали каждого в лицо, и это облегчало их «нелегкий» труд — издеваться над своими же горожанами. Главная задача полицаев — не впускать и не выпускать никого из бараков. А как жить, где брать продукты? Это никого не интересовало. О чем думали, на что надеялись жители гетто? Прошло лето, потом осень, а их не трогали. Наступил новый 1942 год. Может, все-таки, даже в убийствах есть своя логика? Расстреляли взрослых. Ужасно, но понятно. Законы войны. Может, больше никого не тронут?

Надежда, как известно, умирает последней. Но и она умирает. Их надежда умерла 18 февраля, когда к гетто подъехали подводы с эсэсовцами, то была «зондер-команда». Палачи. Хорошо было известно, что означает фашистский флаг со свастикой, который реял над головами этих нелюдей.

Полицаи, которых в этот день было больше, чем обычно, стали выгонять всех на улицу. Ужас охватил людей. Миша держал маму за руку. Она была тяжело больна, и он помогал ей идти. Куда? В никуда! Он посмотрел ей в глаза и прочитал предсмертную мольбу.

«Я ничем, сынок, не могу тебе помочь. Попробуй спастись сам. Живи за всех нас». И она толкнула сына в глубокую воронку от взрыва фугасной бомбы (точно так же сумела спрятаться в какой-то яме и Буся).

Они лежали каждый в своем убежище и затыкали уши от страшных криков, от воплей обезумевших людей. Дети заклинали: «Дяденька, не убивай меня. Дяденька, я не хочу умирать!».

Потом, когда наступили сумерки, ребята растворились в морозном мареве. Их исчезновение осталось незамеченным, и многие считали, что они разделили общую участь. Сомнения в этом появились лишь у отца Миши- Давида Моисеевича, вернувшегося в Злынку после тяжелого ранения в 44-м. Он стал разыскивать свою семью. И нашел ее. В противотанковом рву. После вскрытия захоронения он опознал всех. Но Миши там не было. Шестое чувство подсказывало Давиду Моисеевичу: сын жив. Но представить, через что должен пройти его ребенок, чтоб вернуться домой, к жизни, он, конечно, не мог.

Вот основные вехи двухлетней одиссеи Миши. Суражская тюрьма; Германия, село Гиршфельд — рабство в сельском хозяйстве, тюрьма в Дрездене, концлагерь в Бриксе, рабочий лагерь в Гайденау, тюрьма в Терезине (Чехословакия). Каждая из этих вех могла быть последней, если бы кто-нибудь догадался, что Григорий Зубриков (так он всем представлялся) — еврей Миша Любкин. Были случаи, когда казалось — все, финиш. Его еврейство слишком очевидно. А наказание за «обман» — моментальный расстрел.

Впрочем, даже в эти критические мгновения мальчишка верил, что как-то ему удастся спастись. Залогом в этой вере был сон, привидевшийся ему еще в начале похождений.

…Он где-то в открытом поле, и на него надвигается нечто черное, страшное. Сверкают молнии, гремит гром. Ужасный порыв ветра бросает его на землю, забивает дыхание. И внезапно все стихло. Небо просветлело. Горизонт расчистился. И сверкнули лучи солнца…

Сон оказался вещим. Миша сразу в это поверил и не зря. Как-то в одной из тюрем Германии, когда он принимал душ, что-то неладное заподозрил охранник. Он ткнул парня ниже пояса и произнес страшные слова: «Ду бист юде?» — и чтоб не ошибиться, поволок его к тюремному врачу. На что можно было надеяться? Ни на что! Ну, разве что на чудо. И оно произошло. Тюремный врач — молодая женщина с повязкой эсэсовки на руке, бегло взглянув на юного узника, вынесла «оправдательный вердикт» — «Нихт юде». Женщина рисковала головой, своей жизнью, ради спасения случайного мальчишки. Зачем, и почему? Миша не мог тогда понять, в чем дело. Потом узнал. Эсэсовка! тюремный врач, была еврейкой. Невероятно, но факт. Сколько она спасла людей, как попала в эти фашистские структуры? А спаслась ли сама? На эти вопросы уже никто никогда не ответит.

Еще раз Миша услышал этот зловещий вопрос: «Ду бист юде?» — от своего хозяина, члена национал-социалистической партии, у которого он батрачил в имении Гиршфельд. Откуда такое подозрение? Рабочий из России понимал язык хозяина. Не немец, а знает немецкий. На такое способны те, кто знает идиш. Так оно и было на самом деле. Миша знал идиш и особых проблем с немецким у него не было. Надеяться после такого вопроса на чудо было бессмысленно. Только на себя самого. И Миша ночью «делает, ноги». И в очередной раз уходит из западни. Конечно, в газетном очерке нет возможности рассказать обо всех приключениях Михаила в эти годы. Но не сомневайтесь, они были из ряда вон выходящими.

Уже в сорок пятом, проходя фильтрационную проверку в немецком лагере города Герлиц, он назвался своим настоящим именем. И члены комиссии не поверили, что еврейский парень сумел выжить в таких условиях.

Бусе в эти годы пришлось не слаще. Но она категорически не хочет о них вспоминать. Единственный эпизод, который в моем присутствии вспомнила, вот такой. Тогда, в сорок втором, полицаи все-таки поймали ее при выходе из леса и дали ей в руки лопату.

— Не захотела ложиться в ров со всеми, копай отдельную яму, — веселились они.

Она попросила у них разрешения перед казнью сходить в туалет. И исчезла…

Итак, воскресшие, восставшие из небытия Буся и Михаил, встретились в родном городе. Судьбе было угодно не только сохранить им жизнь, но и сделать мужем и женой. С сорок пятого года по сей день живут они вместе. Она окончила пединститут, и всю свою жизнь отдала школе. Он отслужил в армии, окончил ДИИТ, многие годы проработал инженером-конструктором в проектно-конструкторском технологическом институте.

Им суждено, им нужно прожить как можно дольше. Ведь они живут не только за себя, но и за своих погибших друзей, родных, близких. Чтобы подготовить этот материал, я приходил в их скромную двухкомнатную квартиру. В основном рассказывал Михаил Давидович. Ему было тяжело, он делал большие паузы, превозмогал себя, но рассказывал. Буся Михайловна была не то, что более сдержанна, — она просто не могла говорить. Да и опасно для нее погружаться в прошлое — недавно она перенесла инсульт.

Почему бы вам не уехать? Вы бы имели более обеспеченную старость? — спросил я почему-то.

-Нет, никуда мы не уедем. Для меня понятие родины не абстрактно, — очень просто объяснил Михаил Давидович.

Оживилась и Буся: «Я не осуждаю тех, кто уезжает. Но только не в Германию. Разве можно им простить то, что они сделали с нами! Представьте, что бандит уничтожил всю вашу семью, и затем приходит с извинениями. И приглашает в ресторан, чтоб выпить на брудершафт. Я придерживаюсь другого мнения на этот счет. Когда-то должно наступить примирение, покаяние. Должно! Но не для этого поколения. От того, что с ними сделали, не откупиться и не отмыться. Другие поколения могут найти, и нашли точки соприкосновения. Другие, но не эти».

Эдуард Аксельрод. Фото из семейного архива